Служба добровольцев "Милосердие" г.Владивосток Отдел по церковной благотворительности и социальному служению
Это не первый случай, когда родителей не пускают в реанимацию к ребенку. В Ухте врачи детской больницы несколько суток не пускали в реанимацию мать 13-летней девочки с паллиативным диагнозом. Медики ссылались на ограничения из-за коронавируса и ремонт учреждения. Из-за эмоционального шока у ребенка с синдромом Эдвардса пропала речь. Только на четвертые сутки родителей впустили в палату к дочери.
После инцидента в Ухте, 28 июля 2020 года состоялось заседание Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере по паллиативной помощи, после которого были даны поручения Минздраву и субъектам РФ. Одно из них — «обеспечить доступ одного из родителей, иного члена семьи или иного законного представителя к детям, нуждающимся в стационарной паллиативной помощи, том числе — в реанимацию, во время карантина, при наличии них отрицательных анализов на COVID-19».
Нюта Федермессер, автор проекта ОНФ «Регион Заботы», учредитель фонда помощи хосписам «Вера»:
— Я наслушалась дикое количество разных объяснений медиков, почему они не пускают близких в реанимацию. У них близкие обычно бывают неадекватные, у них реанимация обычно бывает неприспособленная, у них люди обычно вредят состоянию здоровья пациентов и мешают работать персоналу. Это, знаете, все уже давно описано. Есть такая прекрасная фраза — «Плохому танцору яйца мешают».
Я ненавижу, когда у нас в стране оказывается невозможным то, что возможно в любой другой стране. И я ненавижу, когда для тех людей, у которых есть власть, деньги, административные ресурсы, возможности, связи, оказывается возможным то, что невозможно для всех остальных людей. Их пустят, им разрешат, они адекватные, они не вредят ни персоналу, ни здоровью. Это совершенно отвратительно, и нет оправдания такому поведению главного врача областной детской клинической больницы Оренбурга Салима Башхоевича Чолояна. Нет. Никакого.
Неадекватной становится любая мама, когда она не видит ребенка и переживает за него. Неадекватным становится любой близкий человек, когда за закрытыми дверьми держат его маленького ребенка, и он не понимает, что с ним происходит. У нас в стране многолетняя история обмана людей теми, кто облечен властью.
К сожалению, белый халат в России — это не всегда символ помощи, это еще и символ власти. Врач сильнее, чем пациент. И этот дикий объем недоверия, который есть у пациентов и родственников к медикам — именно он очень мешает и восстановлению, и лечению. Это такая гигантская серая масса, которая встает между пациентом, родственником и врачом и влияет на процесс больше чем финансовый дефицит, отсутствие площадей и так далее.
И, на самом деле, у нас уже есть федеральный закон. У нас есть правила посещения различных отделений. Многие законы у нас не работают. Но самое главное, что у нас не работает один простой закон — «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой».
Три месяца не видеть пятилетнего ребенка, который у тебя попадает в больницу непонятно с чем! Потом ему ставится странный диагноз, потом ты получаешь информацию о том, что твой ребенок болен неизлечимо и никогда не выздоровеет. Потом тебе говорят, что ему присвоен паллиативный статус, и ты начинаешь копошиться в интернете, ищешь «паллиатив, хоспис, детский хоспис». Можете представить себе уровень беспокойства мамы?
Потом тебе позволяют ребенка 1 раз за 2,5 месяца увидеть — в момент, когда ему устанавливают трахеостому. То есть, он не дышит сам, ему делают какую-то дырку в горле, и ты понимаешь, что сам он уже никогда дышать не будет. Ты в больницу привез ребенка, который ходил и говорил, а через 2,5 месяца видишь тоненькую плеточку, меленькую веточку, с неподвижными ручками. Или, наоборот, видишь своего ребенка, очень сильно отекшего, что бывает после применения гормональных препаратов. И он такой надутый и совсем не похожий на себя. И тебе даже трудно поверить, что он — твой. Чтобы это понять, к нему надо заново привыкнуть, тебе нужно провести с ним время, подержать его за руку, найти на нем родные шрамики и родинки, услышать его голос. Надо, чтобы он открыл глаза и узнал тебя.
Мой ребенок не хотел меня узнавать и отворачивался после НЕСКОЛЬКИХ ДНЕЙ в реанимации, а простить мне такое предательство не мог много месяцев. А это именно предательство, потому что для него это оставление его в опасности, я бросила его одного, когда вокруг непрекращающиеся угрозы. В детской голове это именно так. И никак иначе.
Да, ковид. И что? В эту больницу врачи на работу ездят? Или они все обсервированы в ней с марта? Салим Башхоевич каждый день у них берет ПЦР и через несколько часов получает отрицательный результат? Он сам вообще не видится ни с какими другими людьми, которые потенциально могут быть носителями? Или он из тех главных врачей, которые сами не заходят ни в одно отделение, в том числе — в реанимацию?
Что это за откровенное издевательство — сказать маме: «Мы у вас возьмем ПЦР, а потом на две недели закроем»? Это или откровенное издевательство, или верх невежества. Потому что если я сегодня получаю отрицательный результат ПЦР, то это означает, что у меня нет активной фазы болезни. Давайте подождем 48 часов — и сдадим тест еще раз. То есть максимум, на который нужно и можно обсервировать маму — это 48 часов. Ну тогда давайте говорить честно — ее в таком случае можно пускать в отделение хоть голышом, без всяких СИЗов, все, она чистая, проверенная. Ковида у нее нет.
У нее, конечно, может быть что угодно еще. Стрептококковая инфекция, открытая форма сифилиса, открытая форма туберкулеза. Но почему-то они на это ее не проверяют. Они просто придумали новую форму фашизма: мы сейчас ее проверим, а потом две недели будем держать в больнице. Ребенок рядом, но не с ней.
Так вот, если ее проверить на ковид, то ее можно хоть голышом пускать в реанимацию. А можно не проверять, потому что можно одеть ее в СИЗ полностью и пустить в реанимацию к ребенку. Самое правильное: взять у нее тест на ПЦР, одеть в СИЗ, пустить в реанимацию к ребенку, а потом, когда она оттуда выйдет, через двое суток еще раз взять у нее ПЦР и снова в полном комплекте СИЗ пустить ее к ребенку. А если и второй тест будет отрицательным — оставить ее жить с ребенком, потому что второй тест уже гарантирует отрицательный результат.
Потому что если ребенку предстоит умереть, то лучше умереть, когда мама рядом. А если маме предстоит потерять ребенка, то лучше быть с ним рядом, чтобы понимать, что ты мать, а не человек, который предал ребенка, и сам до конца жизни остался травмированным, инвалидизированным, не желающим иметь еще детей, ненавидящим власть и белые халаты, презирающим руководство собственной страны. Вот этот запрет — запрет на посещения — ведет к этому.
Мне все равно, какая мама. Кто она, кем работает, что любит, какая она по характеру. Есть женщина, которой не дают реализовать ее конституционное право — быть рядом со своим ребенком. Есть ребенок, которому ухудшает качество жизни каждая минута без мамы. И есть огромная социальная проблема, которую такие действия порождают. В обществе нарастает недовольство и так называемая «социальная напряженность». Все больше и больше становится тех, кто недоволен постоянным нарушением прав человека. Но бороться и отстаивать свои права могут не все, а это значит, что пружина однажды лопнет.
Именно из-за такого же скотского отношения много лет назад я уехала в Израиль, чтобы там сделать в принципе плевую операцию своему младшему сыну. Он был у меня на руках, когда ему дали подышать через маску специальным газом, который его очень расслабил. Маску ему дали на выбор — клубничную, банановую и шоколадную, они такими и были — розоватая, желтоватая и коричневатая. Он выбрал клубничную, пару раз вдохнул, стал такой расслабленный, милый и добрый, перестал вжиматься в маму. Когда он совсем размяк, его у меня забрали, и дальше в операционной он был без меня.
Когда он еще спал, меня к нему уже позвали. А все то время, когда мы были не вместе, со мной рядом находился студент, у которого в руках был пейджер, а на стене рядом висел экран, на который все транслировалось из операционной. Он повторял: «Видите, напротив фамилии вашего сына горит зеленая лампочка? Если бы она была желтой, это бы означало, что ситуация напряженная, но у нас такие профессиональные врачи, что они тут же пришли бы, все бы исправили, и лампочка бы тут же стала зеленой. А если бы, не дай Бог, лампочка горела красным, то это означало бы, что ситуация критическая, но даже в этом случае не надо было бы волноваться, потому что у нас потрясающая команда медиков, и это сигнал только для них. Это значит, что они должны включить все свои компетенции, подойти к этому операционному столу, к этому ребенку, к этому хирургу и к этому анестезиологу, подключиться, чтобы через пять минут лампочка стала желтой, а еще через пять минут — зеленой». И он стоял и повторял это все время. Разве на это нужно много денег? Много ума?
У нас в очень многих клиниках есть сегодня возможность из любой операционной транслировать все на личный компьютер федеральному министру. Видеосвязь организована на уровне всех районных больниц. Но при этом нет возможности сказать напуганной беспомощной маме, что все нормально.
Я жду–не дождусь, когда мы в медицине поймем одну простую вещь: жалобы на плохое отношение или некачественную медицинскую помощь возникают тогда, когда с людьми НЕ говорят. Большинство из нас — будем честны — не разбирается в качестве медицинской помощи. Мы разбираемся в том, улыбнулись нам или нет, погладили нас по голове или нет, взяли нас за руку или нет, поплакали вместе с нами или нет. И даже если врач 20 раз ошибся, мы ему все простим, если он оставался с нами человеком.
А если он ведет себя как главный, если у него «главный» в начале, а «врач» в конце, тогда, каким бы ни было качество медицины, ты не простишь его за те душевные страдания, которые остались с тобой навсегда. А значит прощения и в данной ситуации быть не может.